ДАЛЕЕ СЛЕДУЮТ ВАРИАНТЫ. СЛЕВА – САМЫЙ СТАРЫЙ ИЗ НИХ, СПРАВА - ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ:14
- А почему оно красное?
- А потому что зеленое!
(из детской загадки)
1946-1950, 1955-1957
Сяду я за стол
и подумаю,
как на свете жить
с такою суммою...
(Кольцов)
“— Мой дядя — адвокат известный,
он огребает денег тьму,
и, право, было бы уместно
заехать нынче мне к нему.
Стипендия ой-ой далече,
а как же Новый год я встречу,
когда в кармане ни копья?
Нет, нынче ж еду к дяде я...
Хоть ехать, правда, неохота, -
о чем болтать со стариком,
он мне почти что незнаком.
Но Новый год?... А, еду, что там!
Порасспрошу, порассмешу,
И кстати денег попрошу.”
Наметив план мероприятий,
на глаз прикинув их объем,
Стромынкин Женя, мой приятель,
решил уверенно: "Пробьем!"
Уже успел он, вставши рано,
обрыскать все карманы рьяно,
но кроме серого платка,
от авторучки ободка,
да крошек — завтраков остатка, —
да горстки радиочастей —
верньеров, клемм и емкостей, —
да двух копеек за подкладкой,
да пропуска в студгородок
в них ничего найти не смог.
По перечню читатель тотчас
поймет, что, волею судеб,
Евгений — обойдусь без отчеств —
из общежития студент.
Других же сведений покуда
о нем я разглашать не буду:
нет времени. Стромынский люд
проснулся. Жители снуют
по полутемным коридорам.
Здесь в умывалку держат путь
ребята, волосату грудь
открыв нелюбопытным взорам.
Там скромный девичий халат
скользит с ведром, потупив взгляд.
Кто тащит булок половинки,
кто мчится со сковородой
из кухни... Ба, а вон Стромынкин,
знакомый наш. Решив едой –
едой обильной и горячей —
заесть с деньгами неудачу,
из кубовой он налегке
несется с чайником в руке.
И, сев за стол, единым духом –
не маслом, не яиц пятком —
обыкновенным кипятком
с обыкновенною краюхой
он утолил свой аппетит —
и вниз по лестнице летит...
Но нет трамвая очень долго...
Герой афиши стал смотреть.
А я, чтоб не стоять без толку,
хочу чего-нибудь воспеть.
Ведь я поэт. А все поэты
поют высокие предметы,
глаза вздымая к небесам.
И если б Маяковский сам
увидел, чудом воскрешенный,
как сонмы членов ССП
гнусят осанну нараспев,
то он воскликнул бы, взбешенный:
"Нет, лучше, честью дорожа,
уйти в зверинец, в сторожа!"
Где, где вы, бодрые задиры,
где те, о ком мечтал поэт,
кто б нашу совесть бередили,
чей облик чист, в ком страха нет?!
Куда исчезли юморески
с нежданной рифмой, слогом резким?
Где гнева речь, гражданский пыл?
По пустякам пошел в распыл!
Никто теперь "Клопов" не давит,
чинушам "Баней" не грозит,
мещан никто уж не разит —
поэты нынче только славят,
и будто патоки поток
у них сочится между строк.
И, взглядом мысленным окинув
журналы, тянешься зевнуть:
от баснописцев до акынов —
все воспевают что-нибудь:
дубняк, из желудя проросший,
и выведенный скот хороший,
борьбу за мир, победный блок,
приоритет наш в ковке блох...
Все сплошь поют!.. А я чем хуже?
В холодном этом ремесле
я ль не смогу оставить след?!
Предлог какой-нибудь лишь нужен...
Да вот! Чем это не предлог —
я воспою... хоть кипяток!
Я восхищенными стихами
хочу воспеть тебя давно,
рассматриваемая нами
в момент кипенья Н2О,
остаток от поры военной,
студента спутник неизменный,
отрада долгих вечеров,
для тех, чей аппетит здоров,
а утолить — не по карману.
Твой дух, твой жар всегда создаст
недостающий нам балласт
для погружения в нирвану.
И в честь тебя в кратчайший срок
создам я оду в сотню строк:
— О ты, в титане взятый с бою,
прошедший сквозь огонь и дым,
с температурою любою,
а также с запахом любым, —
уходишь ты во тьму преданий.
Сейчас в означенном титане
кран поверни — и без труда
идет кипящая вода!
Уж мне не слышать: "Был да вышел",
встав за тобою в длинный хвост,
и в этом — несомненный рост
благо... Пардон, я не расслышал:
трамвай подходит дребезжа.
Вот и Стромынкин побежал...
Чтоб штрафа не схватить, украдкой,
по сторонам бросая взгляд,
в вагон с передней он площадки
вошел и двинулся назад,
к кондуктору. А там к соседу
он запустил глаза в газету
и едет важно, как король, -
поди, поймай его, контроль!
А, впрочем, если б был замечен
он в том, что не купил билет, -
опасности большой тут нет:
платить-то все равно ведь нечем!
Езжай, Евгений, в добрый час...
Я ж о тебе начну рассказ.
Я не был вундеркиндом, но я буду им!
Мика Бонгард
Он родился у вод днепровских,
и, стало быть, от юных дней
не теснота дворов московских,
а тень садов и ширь полей
его привычно окружала.
От пристани и до вокзала
весь город был, что сад сплошной.
Бывало, он тонул весной
в густейшем запахе акаций,
и зелени ажур сквозной
цветов скрывался белизной,
и от реки несло прохладцей,
и месяц, молод, но рогат,
блестел на небе, как агат.
Здесь мчалось детство синей птицей
на сверхвысоких скоростях...
Ах, видно, так вся жизнь промчится,
в ушах как ветер просвистя.
Ты и не жил, ты только начал:
послали хлеб купить "без сдачи",
с друзьями в чехарду сыграл,
у деда табаку украл,
в реке без спроса искупался,
штаны порвались на заду
(в соседском побывал саду),
с девчонкой во дворе подрался,
расшиб хозяйкино стекло, —
глядишь, и детство протекло.
Бывает так в разгаре прений:
едва оратор возвестил
о свете мартовских решений
и свору цифр на зал спустил,
едва лишь новые задачи
он в этом свете ставить начал,
едва сморкнулся он в платок,
едва отпил воды глоток,
едва лишь красноречья пламень
в нем вдохновение зажгло, —
ан глядь, и время истекло,
шумит собрание: "Регламент!"
и председатель — динь-динь-дин —
колотит пробкой о графин.
Евгений в школе рвался к книгам
и в чаще книжной заплутал:
охотился, глотал их мигом,
вновь доставал и вновь глотал.
Он целиком прочел, наверно,
Майн-Рида, Купера, Жюль Верна,
а как-то раз им был добыт
старик "Всемирный Следопыт".
"Хоттабыч" и "Гиперболоид",
"Вратарь" и Саня-капитан
за ним ходили по пятам.
А вырос — стал читать "Былое
и думы", "Кожухов Андрей"
и Джона Рида "10 дней"...
Но все же им пришла отставка.
Стал другом Жениным навек
роман про Бендера Остапа,
гроза всех нравственных калек,
всех проявлений идиотства
(не зря же он не издается).
Затем, не оставляя книг,
в радиоклуб герой проник,
наукой заниматься начал,
жег пробки, схемы собирал,
собрав, ловил на супера
из-за границы передачу,
где марш погромный громыхал
под вопли "Хайль" из тысяч хайл.
Ему лишь было интересно...
Он, как и мы, не понимал...
...И вот он грянул, день воскресный,
все изменил, все поломал...
В ожесточении атаки
рванулись на просторы танки.
Что блеск классических штыков
и пена из-под мундштуков
пред этой оргией металла?!
И начался людей исход,
машины двинулись и скот,
и Украина запылала,
и погибали средь огней
мечты и счастье мирных дней.
Сейчас, когда он кинет глазом
на жизнь военных этих лет,
то только свой энтузиазм,
восторг салютов, гром побед
он вспоминает. А невзгоды,
испытанные в эти годы,
исчезли в памяти его:
у ней уж свойство таково.
Забыты горечь отступленья,
хлеб, взятый на три дня вперед,
в чернилках школьных — синий лед,
очередей оцепененье —
весь тяжкий ежедневный быт
давно и накрепко забыт.
Но и среди военных тягот,
которым не было числа,
в нем все осознаннее тяга
к науке физике росла,
к ее раздольным горизонтам.
Он бегал в школу, бредил фронтом,
омлет жевал, жал в поле хлеб,
а замысел все креп и креп.
И вот, медалью награжденный,
стремясь к заветной высоте,
он подал в университет,
уселся в поезд, и вагоны,
послушны зычному свистку,
пошли в Москву, в Москву, в Москву...
Вы, вероятно, их встречали —
попавших в первый раз в Москву?
Как неловки они вначале,
что за смятенье в их мозгу!
Ведь все тут ново, чуждо, странно:
метро, ночные рестораны,
реклам неоновых размах,
афиш засилье на стенах,
таблички "Слабость половая",
лотошниц у метро галдеж,
машины, что в жару и в дождь
асфальт водою поливают,
толпа у театральных касс...
Едва приехав, в тот же час
туда, где Кремль, туда, где предки,
они в метро в восторге мчат,
на куполов кремлевских репки
глазеют, мнутся и молчат,
в патриотизме страстном млея.
Затем плетутся в галерею,
в замоскворецкие места,
глядеть "Явление Христа".
Тоскливо смотрят на иконы,
вздыхают на Куинджи "Ночь",
затем шарахаются прочь
от лживописцев совремённых
и возвращаются назад,
где Репин и Крамской висят.
С пушком над пухлыми губами
и пиджаком не по плечам,
и с сундучком, и с сапогами -
смешон был Женя москвичам.
Но был в нем тот задор щенячий,
тот неизбывный пыл горячий
и то бесстрашие ума,
книг не вобравшего тома,
что отличает нас в 17...
... всех меряет на свой аршин,
с колючей прямотой души,
не научившейся сгибаться —
таков Евгения портрет,
каким он был... тому пять лет.
Он в мир открывшийся широкий,
где новой жизни бьется пульс,
где "лекции", а где "уроки",
где говорят не "класс", а "курс",
влетел стремглав, как муха в сахар.
С надеждой пополам со страхом,
в желании великих дел
на мир науки он глядел.
В наивность по уши окутан,
в ученых видел идеал
и их от смертных отделял.
Доцент был для него, что Ньютон,
профессор — Майкл Фарадей,
декан — из сказки Берендей.
Сперва на посещенье лекций
он массу времени терял, —
на чтенье разных Папалексей
да на текущий матерьял:
конспекты, практикум, задачи.
Но после первой неудачи —
двух троек в сессию: "Плевать!" -
решил он и закрыл тетрадь,
и перестал в году трудиться:
"Что я, — подумал он, — пижон?"
Своим идейным багажом
багаж студенческих традиций
признав, стал жить как я да вы —
не утруждая головы.
Итак, он приобрел сноровку,
как жить бездумно, день за днем.
Умел пустить (на газировку)
последний гривенник ребром.
Зачет — что письменно, что устно —
умел он сдать весьма искусно.
Умел за шахматной доской
сидеть на окнах день-деньской.
А вечером, футбольным полем
сменив рябь шахматных полей,
Евгений за "Спартак" болел.
И воплем: "Сделай штуку, Коля!"
вдруг оглашался стадион —
истошный, страстный сердца стон.
Был парнем компанейским Женя.
В мероприятьях групповых
(слыхали это выраженье?)
участье принимать привык.
Решили, скажем, коллективом
в кино с "Основ" сбежать ретиво
или в Сокольники на кросс —
о Жене не вставал вопрос.
На комсомольские собранья
он тоже честно приходил,
садился с книгой позади
и только при голосованьи
глаза взводил. "За большинство!" -
такой был принцип у него.
На вечерах умел картинно
приличий перейти порог.
"Дубину" знал, и "Бригантину",
и "Баба сеяла горох".
На танцах, правда, с грустным видом
стоял у стен кариатидом:
хоть танцевать он и умел,
но с девушками был несмел,
и им предпочитал мужскую
вольноречивую семью,
где душу отвести свою
в свою тарелку мог — толкуя,
волнуясь, мыслями горя,
и издеваясь, и остря.
Он не любил беседы пресной:
—"Без перцу пухнет голова!
Как корень в области комплексной
двузначны быть должны слова."—
так он говаривал нередко.
В груди его дымился едко
острот безнравственных очаг.
В его речах, в его очах
сверкал огонь тот дерзкой мыслью.
Смешное видеть он любил;
на этом глаз себе набил
(покамест в переносном смысле),
шутил всегда, шутил везде,
и при удачах, и в беде.
Шутник уже с солидным стажем,
Евгений не щадил седин,
был непочтителен ко старшим,
легко о них рядил-судил.
С ученым, произвольно взятым,
себя держал он панибратом:
был запросто к Ландау вхож,
ДД не ставил ни во грош —
был с миром на ноге семейной.
(Такой подход отнюдь не нов.
Я был при том, когда Леднёв
льва одряхлевшего — Эйнштейна —
собрав профессоров кагал,
ногой бестрепетной лягал).
Но пусть бы хаял он ученых —
их учат все, кому не лень —
но не жалел он красок черных
на вещи, ясные как день.
С неописуемым нахальством
неутвержденные начальством
он мысли в голове носил
и даже вслух произносил.
В потемках мысль его плутала.
Он, ко всеобщему вреду,
тем самым шел на поводу
у мирового капитала.
Знать, факультетский комсомол
работы средь него не вел.
Он утверждал, к примеру, будто
нет демократии в быту,
что, де, на мысль надеты путы,
мол, много лишних на борту,
мол, спину гнут и ткач, и грузчик,
а в министерствах — толпы жрущих,
в чьих плотоядных черепах
застыла косность черепах.
Бранил он дикость миллионов,
культуры нашей нищету
(меж тем, у нас ведь на счету
и Шостакович, и Леонов).
И даже смел он говорить...
Но нет, не смею повторить!
Идей набравшись гениальных
с ученым видом знатока
"Все это, право, тривиально"
любил он бросить свысока.
Чтоб не сказали: "Сам банален!"
журналы "Нейчур" и "Аннален"
случалось, он порой листал.
Знал про неборновский кристалл,
про борновское приближенье,
про спиноры, про вириал,
и кто-то даже уверял,
что и язык китайский Женя
освоил бы за полчаса,
когда б сдавать зачет взялся.
Читал герой теперь немного,
но не набор газетных фраз,
навязших истин строй убогий.
Им был изучен едкий Франс,
бессмертный Хульо Хуренито,
все тот же Бендер именитый,
и разрушительный Толстой,
и Жюль Ренара слог простой,
Бальзак, гипнотизер Андреев,
затем флоберовский Бувар
и "Модных терминов словарь"
с "Портретом Дориана Грея" —
вот свод его любимых книг.
Чуть не молился он на них.
Он поутру богам здоровья
чуть успевал поклоны класть
и, обагренный свежей кровью,
спешил на лекции попасть.
Благой совет друзьям подавши —
засесть от лектора подальше —
он лез наверх, как на Казбек,
и между делом вел конспект.
От дел, бывало ж, нет отбою,
и он их все встречал лицом, —
он по натуре был борцом,
вся жизнь его была борьбою:
с утра — с мечтами о съестном,
потом, когда поест, — со сном.
Звенел звонок, и он с разбега,
бросая девственный конспект,
слетал со своего Казбека,
чтоб все дела решить успеть.
То развлекался свежей сплетней,
то о страде туристской летней
с друзьями громко толковал,
то лектора атаковал,
Ландау клялся и Юкавой,
а то нырял, как в водоем,
чтоб скуку одолеть вдвоем,
во взгляд девический лукавый
и плавал целый перерыв,
запасы шуток перерыв.
Полдня так быстро пролетали,
еще в столовой два часа.
Глядишь — герой в углу читальни
опять учебой занялся.
Вот толстых книг большая стопка.
Он к верхней потянулся робко,
открыл, зевнул, перелистал,
захлопнул, новую достал —
и формул меченое стадо
погнал рассеянной рукой
лениво, строчка за строкой...
А после шел на балюстраду
делить досуг своих коллег,
готовить на концерт набег.
Он прежде бегал по музеям,
в Консерватории зевал,
был в клубе главным ротозеем,
певцов в театре вызывал.
Но приобрел багаж культурный —
и театральные котурны,
рулады оперных певцов
забросил он, в конце концов,
и охладел совсем к балету;
зато, своим друзьям подстать,
он научился проникать
в Консерваторью без билета.
Недавно — этой вот зимой —
мы с ним там были на Cедьмой.
В кишащем, помню, вестибюле
собрали мы свою семью,
построились свиньей, сомкнули
ряды — и — дружно в толчею.
Махнул контролю в давке жаркой
единственною контрамаркой
один из нас... Ура! Он там!
За ним мы рвемся по пятам,
сейчас рогатки будут смяты!..
еще один... еще нажим...
Прорыв!.. И мы наверх бежим,
друзья с физфака и с мехмата.
И нас, несущихся гурьбой
встречает скрипок разнобой.
Упомянул я о мехмате.
И будет, верно, в самый раз
сказать сейчас о той печати,
что факультет кладет на нас.
Из средних школ, сначала, вроде,
мы все похожими приходим,
а кончат университет —
и никакого сходства нет.
Юрист в мечтах — давно Вышинский,
и только ждет команды "Взы!"
Филолог выучил азы
ума натугой исполинской.
Экономиста мозг разбух
с цитат да с цифр, как гроссбух.
Кто там склоняется к ретортам?
То рекордсмен-легкоатлет.
Стал калачом историк тертым
по улучшенью давних лет.
Концертных залов завсегдатай
давно уж стал студент мехмата;
академичен и лохмат
кончает он родной мехмат.
Географ встал в ряды туристов,
и спайкой дружною берет
геологический народ;
философ ходит словно пристав:
все инспектирует умы...
— Но каковы же сами мы?
— А ну-ка, автор, нас порадуй!
И кинул я на тех свой взгляд,
чье сердце — емкостью с фараду,
в ком — индуктивный мыслей склад, —
и сразу — к оде разогнался,
подстегнут мощью резонанса,
который в наших контурах
звучит, невежеству во страх!
Мы и работаем с азартом,
и любим смех и бурный спорт,
о микромире буйный спор,
Гуно не путаем с Моцартом,
явь отличаем от химер,
иным коллегам невпример.
Друзья, позволю я признанье: Друзья, позволю я признанье:
как свет, как смех, как дом родной как свет, как смех, как дом родной
люблю угрюмое созданье люблю угрюмое созданье
Столетова на Моховой. Столетова на Моховой.
Побудешь с ним денек в разлуке — И мне сравнить его охота
и подыхаешь ты от скуки, с орлом, присевшим перед взлетом,
и, нацепив дырявый плед, который взмахом мощных крыл
спешишь быстрей на факультет: своих орлят от бурь прикрыл.
у расписанья друга встретить, И башней — гордою главою —
услышать свежий анекдот, обозревает небосвод:
поток рискованных острот куда б направить свой полет,
услышав, в унисон ответить, куда б воспрянуть над Москвою.
у стенгазеты сообща И кручи Воробьевых гор
ругать редактора сплеча: орлиный привлекают взор.
В передовых-де мало проку Прощаюсь я с пятью годами,
их гладкий ход от мыслей чист. и мне придется улететь.
Де, шутки скучны как Широков Но что ж я так неблагодарен?
и плоски как газетный лист. Ведь это ты, мой факультет,
Де, и заметки в ней не метки, мне указал дорогу к звездам.
де, и ошибки в ней не редки... Ты — как отец. Меня ты создал,
Но все ж с другими не сравнить: дал мир идей, дал слов металл,
есть что хвалить, есть что бранить — дал мне друзей, врагов мне дал,
не то что младшие собратья - к науке утвердил доверье,
сплошное серое пятно. к сплетенью счастья и тревог, —
Будь я деканом, их давно а я в ответ коплю плевок,
распорядился бы содрать я, а я готовлюсь хлопнуть дверью.
на всю бездарную печать Откуда ж горечь-то во мне,
наклав молчания печать... что так и просится вовне?
— Нет, без газет все ж было б скучно. Чем больше ждешь, чем веришь крепче,
— К тому ж ты, друг, не Соколов!.. тем ярче вскрывшийся обман;
— Тсс! Вот он сам, собственноручно тем горше с истиною встреча,
прошел, шагая тяжело... чем гуще был любви туман;
— Как забеременевший страус... кто жить не хочет травоядно,
— И рядом, не отстать стараясь, тот не прощает солнцу пятна;
надев подобострастный вид, кто сам не изолгался сплошь,
какой-то аспирант юлит... простить не смеет другу ложь.
— Промчал Самарский метеором... Прощу ль тебе я, альма матер,
— Прошел веселый Гвоздодер... позор паденья твоего,
— Вон Фридман, старый мухомор, имен бездарных торжество,
идейных битв боец матерый... идейной стирки ароматы
— Проходит Ржевкин, худ и тих... и улюлюканье расправ
— Куда их гонят? Сколько их? над тем, кто честен, смел и прав!
— Ах да! Ведь семинар сегодня Я, может, зря тебя порочу,
по философии! — Вперед! взвожу я доблесть в криминал?..
— Постой, а пустят? — Вход свободный! Тогда пойди, взгляни воочью
— Вперед!.. Народ за нами прет: на философский семинар...
Идут научные магнаты,
как гномы, сгорблены, мохнаты,
творя приветствий ритуал.
Подобно стынущим планетам,
сияя отраженным светом,
идет толпою их вассал.
Гербами в ромбиках сверкая,
специалистов юных рать
идет скандала поджидать.
Идет и поросль молодая,
наш брат студент. Мы смотрим вниз,
где все светила собрались.
Акулов, тензора создатель,
делец, а с виду арлекин.
Леднев, столпов ниспровергатель,
тридцатилетний вундеркинд.
ДД, знаток интерпретаций,
явлений с помощью трех пальцев.
Вот Власов, факультетский лев,
фанатик ярый буквы f.
С ним рядом Саввич, спорщик ярый,
дурак Н-в; седой Ильин;
а вот и памятника сын,
встав пред затихшим семинаром,
взметает вороха старья,
академически остря.
В те дни, когда на бюст у двери
садился первый пыли слой,
науки нашей Гулливеры
сюда являлись. Здесь порой
Столетов выступал блестящий,
и Тимирязев — настоящий! —
его послушать приходил.
Вавилов кванты здесь ловил.
И здесь встречали встречей жаркой
Ленгмюра, Бора, Жолио,
из наших тоже кой кого:
здесь выступал отважный Марков,
здесь Хайкин курс махистский свой
прочел. Здесь и сейчас порой
сечет рукою воздух Власов,
Семенченко нам уши рвет,
и, речь перемежая плясом,
свой Млодзеевский курс ведет.
Жуя мочалу, лепет детский
здесь издает Я.П.Терлецкий;
и Соколов ввергает в сон
тьмой формул; и добряк Самсон
кием колотит по экрану;
и Тихонов, ученый кот,
мурлычет; жизни всем дает
здесь Рабинович неустанный;
и Иваненко-эрудит
по часу кряду ерундит...
Бывает, здесь идет экзамен —
и так легко ответ слизать,
глядя невинными глазами
экзаменатору в глаза.
Панурги наши, впрочем, бойки,
неутомимо ставят тройки,
и я — со вздохом сознаюсь —
за лучшим баллом не гонюсь.
Мне мой покой и мил и дорог,
я не прельщаюсь суетой,
как ты, отличник рядовой,
ты, жалкий раб своих пятерок!
Пять лет страдай, учи, зубри,
а в госэкзамен схватишь три...
Мы отвлеклись в своей прогулке.
А в это время семинар
не клал на свой язык охулки,
грозя махизма семенам,
идеализма пни корчуя...
А, впрочем, хватит! Не хочу я
касаться липких этих тем...
Скажу лишь вот что: тьму проблем
здесь освещали в словопреньях:
что глуп Эйнштейн,
вредитель — Бор,
а физик — не макроприбор,
а социальное явленье;
и, осветив, пошли домой.
А тьма так и осталась тьмой.
g да g ,
а о водке ни полслова.
(Денис Давыдов)
Я был свидетель умиленный
твоих студенческих забав.
(Пушкин)
Куда ж пропал с утра Стромынкин?
Он счастье сам свое ковал:
давно уж с дядей без запинки
он о родне потолковал;
и переход он сделал тонкий
с болезни дядиной печенки
на свой катар, на свой бюджет, —
что праздник вот, а денег нет;
и, круглой суммою снабженный,
давно вернулся он домой,
и в бакалее угловой
давно распорядился оной;
пиджак поглажен, сам побрит —
на вечеринку он спешит.
Идти недолго. Он у цели.
Все, видно, собрались уже:
за дверью голоса ревели,
ревели песню о "Морже".
Но временами гасло пенье:
под патефонное сипенье
усердных ног нестройный шарк
порой все звуки заглушал.
Герой вошел и грудь расправил:
— Приветик! Можно не вставать!
Ему в ответ: — Оштрафовать!
— Критиковать! — Он ждать заставил!
— Налей большой, пусть пьет до дна!
— Да он еще принес вина!
— Как жизнь, Иринка! Здравствуй, Тоня!
И жмет он, протерев очки,
девчат горячие ладони,
ребятам раздает тычки.
Обводит он тревожным взглядом
бутылки, вставшие парадом
меж винегретов на столе.
Считает. На его челе
мелькнуло удовлетворенье,
как свет из тучи грозовой.
Вступил он в общий разговор,
то в танго пустится, то в пенье,
смешит других — смеется сам.
И — то и дело — взор к часам.
Близки заветные минуты.
Сигнал за стол садиться дан,
и мы кой-как к нему приткнуты:
торчком поставлен чемодан,
сидим на койке, на кушетке,
плечом к плечу, сосед к соседке.
Глотнув внезапную слюну,
глядим на сыр, на ветчину.
И пробок трепетную мякоть
спешит пронзить витой металл,
и об алкающий бокал
бутылка начинает звякать,
и, вторя ей, куранты бьют,
и все в волнении встают.
Вдруг тихо... Лишь одни стаканы...
Куранты бьют последний раз —
и властный голос Левитана
поздравил с Новым годом нас.
...Старухе, влезшей на полати,
невесте в подвенечном платье,
бутузу, маленьким шажком
под стол забредшему пешком,
двукратному лауреату,
дрожащим нищим на мосту,
и постовому на посту,
и хулигану, и солдату,
что в самоволку убежал —
всем диктор счастья пожелал.
Вот здесь и грянул тост за тостом,
плотина словно прорвалась:
за счастье, за девчат, и просто
за то, чтоб не в последний раз.
Подспорье в дружеской беседе,
с тарелок исчезают сельди,
сыр, хлеб, колбасы, винегрет...
И вот уж хмелем подогрет,
заводит разговор интимный
сосед с соседкою своей.
На вечеринке все шумней.
Гремит "Моржа" подобно гимну...
— На бал! — вдруг кто-то закричал,
и все —
горохом —
в клуб, на бал!..
Родит же, черт возьми, родит
земля подобных Афродит!
А на балу-то духотища —
аж воздух сиз под потолком.
Зал тесен, а народу тыща;
всем жарко, каждый под хмельком.
Кто ни войдет, тот так и ахнет:
"Как, братцы, шибко Русью пахнет!"
Толпа стоит сплошной стеной.
Мотив раздастся разбитной
из радиольей хриплой пасти —
заколыхается стена,
придет в движение она,
потом рассыплется на части;
и никого здесь не дивит
ни спертый дух, ни мрачный вид.
..........................................
..........................................
...Среди толпы стояла елка —
вся в электрических цепях,
в хлопушках, вате, звезд осколках,
как хвост собачий, вся в репьях —
источник воздуха лесного,
торжеств рождественских основа.
Кругом ходили сторожа,
от разграбленья сторожа.
А на орбитах отдаленных
вокруг центрального ядра
вращались пары до утра,
мелькая, словно электроны,
своими спинами двумя
и каблуками в такт гремя.
Как электроны, мчались пары
меж амплитудных облаков.
Летели девушки и парни
и не жалели каблуков.
В подвальном клубе на Стромынке
студент веселые поминки
по году прошлому справлял.
И я там был, и я гулял,
гулял не мудрствуя лукаво.
То в одиночку, сам с собой,
то в паре был, а то гурьбой, —
куда веселье увлекало,
туда и я, как колобок,
катился, прост и неглубок.
Стоял там молодой ученый -
сейчас я, кажется, сострю —
задумчивый и погруженный
в себя (сквозь левую ноздрю).
Вся в шпурах, вся в функционалах,
вся сплошь из бесконечно-малых —
такою жизнь пред ним текла,
без человечьего тепла
и дум неясного броженья.
Он цифры знал, не зная слов,
он не мечтал, не видел снов
и был лишен воображенья —
сухарь от темени до пят,
в ком разум жив, а чувства спят.
Он открывал природы тайны,
в глаза природы не видав.
Брал интегралы моментально,
все объяснить спешил стремглав.
Он был упрямый и отважный
сторонник физики бумажной.
Простим ему подобный грех!
С чего ему быть лучше всех?
Сейчас у нас не век атóмный,
не век ракет, не век пластмасс —
бумажный век царит у нас.
В бумажном паводке огромном
захлебывается с тоской
воспрявший было род людской.
Сюда пришел перед защитой
дипломной занятой студент, —
не раз в зачетных битвах битый,
небитых двух эквивалент.
Перед завкафедрой маститым,
перед профессорским синклитом,
скопленьем лысин и морщин,
забывших звание мужчин,
перед усердным оппонентом,
припасшим яду для атак,
да пред зевающей в кулак
своею бражкою — студентом,
он должен был дней через пять
свою работу защищать.
В его тетради, в томной неге,
лежал, свернувшись, интеграл,
все буквы, с до ,
в него он, изловчась, загнал.
Еврейских, греческих, французских —
всех букв хватало, кроме русских.
Лишь кой-где было вкраплено
"итак", "имеем", "пусть" и "но".
Но этих формул длинной лентой
он пренебрег под Новый год.
Его в молекул хоровод,
соединенных двухвалентно,
в движений тепловых хаос —
в толпу танцоров вальс занес.
И, встав передохнуть у стенки,
о смысле жизни старый спор
вели подружки, две студентки:
"... Скажи, ну до каких же пор!
Ведь все студенты нашей группы
пристойны, холодны как трупы.
В нас видят лишь своих друзей.
Им ничего, а ты старей
да блекни, да не спи ночами.
Болит от книжек голова,
а мне ведь скоро 22,
уже полжизни за плечами,
а что я видела пока?...
Учиться — долго, жизнь — кратка".
Подруга утешала мрачно:
"Женитьба тоже не сладка.
Пусть даже любишь ты удачно, —
но если видишь, что близка
к своих стремлений завершенью,
что счастья стала ты мишенью,
то все равно — беги бегом,
сопротивляйся, как мегом.
Не тяготей к путям избитым
Подумай над своей судьбой
и лучше будь сама с собой.
Не подмени науку бытом.
Представь семейный свой уклад,
когда в повестке дня стоят
не измерение альбедо,
не защемленная консоль,
а варка кофе и обеда
и стирка... этих их ... кальсон.
Глядишь — а курс наук зачеркнут,
и вместо сессии зачетной
семейной жизни тянешь гуж.
А уж к тому ж жена и муж
по разным комнатам ютятся;
встречаются лишь днем; двоим
уединиться негде им;
а дети как на грех родятся,
напоминая всем спроста
факт появления Христа".
...Они дружили дружбой давней,
а были разные совсем.
Что дружба? Если есть нужда в ней,
то подойдет любой сосед.
Одна — науку грызть устала;
она того... она мечтала
со счастьем вытащить билет
и жить без мыслей и без бед.
А у другой — был голос грубый,
спортсменки стать, цветущий вид.
И головой не инвалид.
Но инвалидом пятой группы
прозвать пришлось ее друзьям —
в анкете был у ней изъян.
Я знаю, verbum est argentum,
но так и рвется изо рта
рассказ о том, как по анкетам
людей мы делим на сорта.
Дурак я вырос ли, невежа ль —
но если за границей не жил,
и нет там у меня друзей,
и по рожденью не еврей;
не исключался, не судился
ни я, ни дети, ни жена,
и тетка прав не лишена,
и брат в плену не находился —
тогда гожусь я в первый сорт,
могу достичь любых высот.
Она ж, предмет второго сорта,
знать не желала свой шесток.
Не занялась продажей сока
и не пошла служить в Мосторг —
что для людей с таким недугом
слывет законным жизни кругом —
а шла в науку.
Скольких сил
и выдержки тот путь просил!
Мир, отведенный ей, был тесен,
как гетто в средние века —
без слов родного языка,
без книг, без музыки, без песен —
и отверженьем заклеймен
в свободном обществе племен.
...Брюнет в мазурке вел дивчину...
Его отец был чаевод
и слал на пропитанье сыну
две тыщи в месяц, двадцать — в год.
А сын, развратник и бездельник,
по целым дням сидел без денег,
тоску сгоняя коньяком.
Но в положении таком
он не терял минут напрасных:
про наше славное житье
писал статью он за статьей,
чтоб их в газету дать на праздник.
В них он писал, что без забот
живет студенческий народ,
что лишь на сцене оперетты
студентов нищих и видать,
что мыслью мы одной согреты —
все силы Родине отдать,
что мы стремимся к знаньям прочным...
...Он
фраз таких
полки
построчно
выстраивал как генерал,
с равнением на гонорар.
Но в развлеченческом масштабе
был он умельцем хоть куда:
прост, обаятелен всегда,
глазами жгуч, душой похабен;
блистал на пьянках тамадой,
как бог ахейцев молодой...
Литературный критик громко
в углу писателей хулил.
Он слыл Белинского потомком,
хотя на самом деле был
ценителем макулатуры,
душителем литературы
и осквернителем могил.
Он литры перевел чернил
на то, что критикой обычно
зовут (а век назад звалось
прямым названием — "донос").
И в книгах он искал привычно
не правды жизни, а идей;
стахановцев, а не людей.
Такой подход влиял на многих.
... В тот год был сильный недород;
сдав госпоставки и налоги,
колхозы чахли. Гибнул скот,
крестьяне в город разбегались...
...Писатели ж соревновались
в том, кто опишет горячей
жизнь эскимосов и чукчей,
культурность их, пристрастье к школам,
их косторезов ремесло...
Да, чукчам больше повезло,
чем вымершим молдавским селам,
грузинским вымерзшим садам,
вокруг Полтавы хуторам,
чем нам с тобой везет, мой друже:
ведь нас, по книжкам судя, нет!
Хоть раз ты в книге обнаружил
таких, как ты да твой сосед?
Отнюдь! Изящная словесность
нас обрекла на неизвестность:
раз мы не передовики —
не стоим мы ее руки.
Она стремится к идеалам,
и возбудить ее восторг
способен разве лишь парторг;
куда уж нам, обычным малым!
А дать по роже подлецу
ей, право, просто не к лицу.
Представь далекого потомка -
что в книгах он о нас прочтет?
Узнает правду ли о том, как
любой из нас сейчас живет,
как ест, болеет, шутит, плачет?
Словесность все переиначит!
И, веря ей, потомок наш,
о нас такой ты отзыв дашь:
— "На фестивалях все плясали,
вели строительство дворцов,
крепили фронт за мир борцов
да рапорты вождю писали!
Не люди — львы! Орлы!! Киты!!!"
Не верь! Мы — люди, как и ты.
Мы так же верим в мощь прогресса,
а он все так же бестолков,
Страх смерти прячем за завесу
того же хлама пустяков.
Когда ж захочется ругаться —
те ж языковые богатства
и так же много медных лбов.
Та ж чистота, и та ж любовь,
и те ж святые, те ж мерзавцы.
В ходу — идейный абордаж,
и нетерпимость в мире та ж,
а вместо счастья — те ж эрзацы,
и честолюбий та ж игра,
и то же завтра, что вчера...
... Ублюдок плановой системы,
скользил здесь спекулянт и хват,
уменьем проникать сквозь стены
напоминавший гамма-квант.
Что не достать по магазинам —
лишь пальцем шевельнув мизинным,
он враз достанет и продаст.
А рядом с ним, ему в контраст,
сиял китаец взглядом чистым.
Как комсомольцы первых лет,
он в Маркса верой был согрет.
Худой, как пальцы пианиста,
прямой, как строчка дневника,
не знал он веры в полнакал...
Не поддаваясь вражьим козням,
повсюду свой таящим меч,
хотел он вновь гореньем поздним
светильник гаснущий возжечь.
Наш мир он сравнивал с каверной,
наполненною всякой скверной,
и с хирургическим ножом
готов был лезть он на рожон.
Но дядя Сам ловушки ставил...
Ох, эти происки врага!
Свои показывал рога
со всех углов заморский дьявол.
Был дух его и там и сям —
везде таился дядя Сам...
Тот дядя Сам то напивался
и песни глупые вопил,
то нас кружил под звуки вальса,
то у буфета пиво пил.
Под дудку империалистов
он рок-н-ролл плясал, неистов,
эксплуатируемых масс
проклятья заглушить стремясь,
идейки протащить пытаясь
и нанести стараясь вред.
(Я выдам вам сейчас секрет:
был прежде русским тот китаец,
но за марксизм он засел,
и от усердья — окосел).
Стоял здесь бодрый, всех надменней,
идей новейших проводник.
В идейной стирке, в грязной пене,
как Афродита, он возник
и всплыл наверх, дерьмом плавучим...
...В те дни звучал, как гром из тучи,
как духовых оркестров медь,
приказ: "Патронов не жалеть!".
И он не пожалел патрона,
сказав, что тот — космополит,
и что патриотизм велит
быть с таковыми непреклонным,
и что патрон, как дважды два —
Иван, не помнящий родства...
Шеф пал, подстреленный как утка,
своим питомцем в пять минут:
был парень чист от предрассудка,
что люди совестью зовут;
из молодых он был, да ранний;
затем, не пожалев стараний —
где крокодилом, где хорьком —
успешно переполз в горком.
И был готов, арапом наглым,
опять ВПЕРЁД и ВЫШЕ лезть
на двух коньках: нахрап и лесть.
Друзей, врагов считал он тяглом,
на спинах чьих, горласт, мордаст,
он коммунизм себе создаст.
Он мог бы, в чаяньи награды,
загнать безвинного под суд,
взвести абсурд до чина правды
и право превратить в абсурд,
а в урожаях весьма низких
винить ученых вейсманистских,
крестьян оставив без порток, —
венец творения, итог
развитья сталинской эпохи,
когда молчали все края
и жизни жаркая струя
застыла, как литье в опоке, —
лишь рабский дух и ханжество
свое справляли торжество.
Приспособленье, учит Дарвин, -
всеобщий жизненный закон,
и Чарльзу каждый благодарен,
кто с нашим временем знаком.
Мы приспособиться сумели
к движению к великой цели:
колхоз — к доходам нулевым,
официанты — к чаевым,
к своим постам, к машине личной —
номенклатурное лицо,
вожди — к обилию льстецов,
народ — к обилию "Столичной",
к потемкам — мысль,
к сиропам — вкус,
и к ленинизму — "Краткий курс".
Наш мозг и нынче — крематорий
идей, отравленных враньем.
Когда ж покончим с дремотою,
наследьем сталинских времен?
Живем в себе мы как улитки.
Заветов ленинских реликты —
горенье, правда, простота —
их слой наносов растоптал.
Нет веры в то, о чем мечталось,
за что отцами кровь лилась,
и не задор в груди у нас,
а равнодушие, усталость;
лишь по субботам — мат да визг.
"На все плевать" — вот наш девиз...
... Держал нос по ветру философ...
Он, доктор флюгерных наук,
смотря какой в ходу был лозунг,
метался с севера на юг.
Собой отвратен был философ:
застыл среди ресниц белесых,
за ледяной броней очков
недвижный взгляд пустых зрачков.
Был безголос он, как Утёсов,
и профессионально глух.
Из чувств — один лишь только нюх
имел описанный философ.
Менял сознанье он чутьём,
чтоб жить отличным бытием.
Не слишком много ль черной краски? —
швырнет читатель мне упрёк. -
А где же светлые участки,
зачем их в дело я не впряг?
Где те, чей лик умыт и светел?
Слонов-то автор не приметил!
Не захотел сыскать алмаз
среди общественных гримас!"
Отвечу я, слезу размазав
по огорченному лицу:
— "Мне, к сожаленью, не к лицу
мундир добытчика алмазов —
и так их много развелось, —
кому ж тогда таскать навоз?!"
...Здесь был уроками живущий
голодный вечно фронтовик,
на бой за знания идущий,
как на врага идти привык...
В тот вечер, влюбчив и доверчив,
он, точно смерчем, был заверчен
девичьей ветреной красой,
опутан пепельной косой.
Весь зал собою потешая,
он не сводил с любимой глаз...
...Здесь веселился горный ас,
знаток Кавказа и Тянь-Шаня,
нашедший в диком том краю
вторую родину свою.
Он знал, он ведал,
что такое
высот восторг,
небес простор,
уступ, дрожащий под рукою,
и склон,
где снег скользит пластом,
усталость до седьмого пота
и
ощущение полета,
когда рюкзак снимаешь с плеч,
ручьев журчанье, речек речь,
и грозных трещин ледниковых
бездонная голубизна,
и песен множество он знал –
бесстыдных, грустных, бестолковых —
и стук зубовных кастаньет,
когда ночуешь на стене,
Когда все песни перепеты,
все шутки произнесены,
а расстоянье до рассвета —
как до Луны.
Он не искал почета, выгод, —
искал для силы духа выход
и дружбы, что прочнее скал —
и здесь нашел он, что искал.
Собой облезлый, некрасивый,
носатый, словно пеликан,
сердца друзей он привлекал
той
непосредственности силой,
той
чувств прозрачностью до дна,
что, скажем, в Робсоне видна...
..................................................
...................................................
Была здесь Трифонова Нина —
— на миг дыханье ей верну! —
которая меня пленила
и было сладко в том плену.
Девчонка с Южного Урала,
она меня завоевала
своей прекрасной простотой,
своей уральской красотой.
По улочкам преображенским
и по Матросской Тишине
мы с ней скитались в тишине,
бродя в задумчивом блаженстве...
Какой же мир, какая тишь
среди могил, где ты лежишь!
Учиться, учиться и учиться!
Н.С.Хрущев
Есть (я знакомлю вас с Ириной)
есть на Козихе за прудом
доходный дом один старинный
во весь квартал...
Огромный дом,
кирпично-красные каюты.
Тут
без претензий, без уюта
студенты жили издавна.
Потом сменились времена.
Вселились прочно в эти кельи
врачи, работники пера,
певцы, портнихи, шофера,
рантье, пространщики, лакеи,
проводники, учителя,
три метра на душу деля.
Был Ирин предок педагогом.
Здесь он и жил, уча детей
местоименьям и предлогам
лет двадцать кряду.
А затем,
зимой тридцать седьмого года,
объявлен был врагом народа
приговорен к восьми годам,
отправился на Магадан,
там отбыл срок. Когда ж, без гроша,
в лохмотьях, он спешил зимой
на крыше спального домой, –
в борьбе за место наземь сброшен
был на ходу пинком ноги,
и под колесами погиб.
Сквозь свежих истин лабиринты
всплывут, бывало, по ночам
воспоминанья у Иринки –
как на нее отец ворчал,
как шлепал и водил на елку.
Рассказы вспомнит про маёвку,
про суд, про ссылку, про Сибирь,
как друг в побеге подсобил;
и как отца, когда казачий
разоружали эшелон,
снаряд контузил тяжело;
как выжил, в школу был назначен;
и напоследок мозг разит
НКВД ночной визит,
Отца слова: "Ну что ж, берите,"
как лай, короткий мамин вскрик...
...Блуждает Ира в лабиринте,
а выход заперт, выход скрыт,
никак не сыщет нужной двери,
а и найдет, так не поверит.
Ей солнце застит кривды чад.
Призывы власти не звучат
парадно, живо и речисто.
Их ей не вынести парад:
прошла невинности пора.
Отвратно, лживо и нечисто
их прежний выглядит престиж:
потери веры — не простишь!
А утром, смотришь, без натуги
ночной кошмар уже забыт:
нетронуто нутро натуры
у Иры ржавчиной обид.
Давай смеяться, петь и стряпать,
чертить, сдавать “Основы” на пять,
белье стирать, стихи учить,
в бюро скучать, коньки точить —
не девушка, а воплощенье
мечты новейшего вождя:
усердно зубрит, в вуз придя,
и не вдается в размышленья:
"Куда ведут? Какой ценой?
И не короче ль путь иной?"
Красноречив новейший зодчий,
когда — собрание случись —
в пылу заботливости отчей
твердит: "Учись! Учись! Учись!
И зря в политику не суйся!
Не для того свои ресурсы
тебе дает рабочий класс,
чтоб ты плевал в иконостас
и раздражал больших сагибов,
чтоб изощрял свой интеллект
на протяженьи пяти лет
среди уклонов и загибов,
среди нетоптаных дорог.
Стране не нужен демагог!"
И все же мы встаем с коленей.
Мы не трезвоним, не кричим,
а ищем смысла у явлений
и связи следствий и причин.
Клеймят нас кличкой демагога,
сулят казенную дорогу,
но как плечами не пожать:
"Довольно нас ужо пужать!
Отец, отец, оставь угрозы,
они, ей-право, невпопад.
Ведь юность — не гомеопат,
не делит истину на дозы.
Пусть глупо лезть нам на рожны,
но правду всю мы знать должны!"
Вполне лояльная по виду,
Ирина пережечь смогла
изжогу собственной обиды
на жажду общего тепла.
Смеясь над властью Гименея,
лишь к правде страстью пламенея,
она ценила у ребят
критический и трезвый взгляд.
И оттого-то так внимала
потоку Жениных острот,
и этот умственный фокстрот
не тяготил ее нимало,
как тяготил других порой
своей бенгальскою игрой.
Он ей казался страшно смелым:
за словом он в карман не лез
(а между фразами и делом
у нас исчез дремучий лес.
В начале мира было слово.
Оно ж — всех наших дел основа.
А делу — только и делов,
что фактом быть в поддержку слов).
Когда с безнравственной ухмылкой
всё то, что свято, он чернил,
она шептала: "Как он мил!
Как он умен! Какой он пылкий!
Как тяжело взирать ему
на окружающую тьму!"
Лицом она была приятна,
и в талье тонка, как струна,
как кошка белая, опрятна,
как математика, стройна.
Чуть вздернут нос, в глазах - смешинки,
а губы — точно две снежинки,
как два несмятых лепестка
полураскрытого цветка.
И в эту ночь, среди сверканья
полупритушенных огней,
был шарф сиреневый на ней
и платье из легчайшей ткани —
тот сорт, в котором на просвет
весь виден тела силуэт.
Евгений — мы уже сказали —
с девчонками молчать привык.
Но в этот вечер, в этом зале
обрел внезапно он язык.
Он даже увлекаться начал
о бале, о гостях судача.
Желчь разлилась в нем,
впал он в раж.
А все C2H5OH —
затейник многомиллионный,
замена фильмов и газет,
могучий вклад в страны бюджет.
Молол, парами вдохновлённый,
Евгений перец эпиграмм
(и мне отсыпал с килограмм).
...И вот танцуют Женя с Ирой.
В полупространстве взор застыл.
Мелькают — успевай фиксируй —
улыбки, стенгазет листы,
усы, философы, погоны,
медали, лысины, колонны,
китайцы, клипсы, кисея,
у стойки с пивом толчея,
прически модные тарзаньи,
плафоны, шеи, жемчуга,
семиты из Кременчуга
и самородки из Рязани...
Смолкал и снова лязгал джаз —
они не слышали, кружась.
Гляжу я — мой герой растерян,
в нем что-то новое горит.
Уже не треплет про гостей он,
а комплименты говорит.
Как будто струйками озона,
как будто закисью азота
его внезапно обдало —
тревожно сделалось, светло.
Смело барьер.
И сразу стали
как речи,
руки их смелы,
как руки,
взор они сплели,
как взоры,
речи их блистали.
Так пролетел, должно быть, час,
в угаре увлеченья мчась.
Но есть недуг, которым болен
класс образованных людей,
кто лишь по книжкам — в вузе, в школе —
искусством жизни овладел.
Мы импотентны к чувствам свежим.
На компоненты мы их режем.
Мы вспомним, глядя в потолок,
страстей подробный каталог,
намек на страсть едва учуяв.
Смекнем: "Откуда вдруг она?
И кстати ль? И на что годна?"
Как негра, мы ее линчуем,
и неразменный рубль души
шутя меняем на гроши.
Кто так, по-книжному, воспитан,
тот поневоле Арлекин.
Из лоскутков себя кроит он,
на каждый клеит ярлыки.
Не ступит шагу по-простому -
все по Руссо да по Толстому.
Полсотней слов определив
любой сердечный перелив,
о чувствах судит он умело.
Хоть самому-то, может быть,
и не придется полюбить,
но помнит, как любил Ромео.
Не знает счастья жить сплеча.
Вполсилы радость и печаль.
Нет, как бы вы не распинались
о пользе мозговых фибрилл,
все разъедающий анализ
вреда немало натворил.
Вот и сейчас! В мозгу у Жени
нейронов началось движенье,
заволновалася кора:
"Гляди! Любовная игра!
А с кем? Что в Ире есть? Немного:
смешлива, сдержанна, нежна —
такая ли тебе нужна?
Прикинь!" И под пустым предлогом
расставшись с девушкой своей,
Евгений вышел из фойе.
Ушел. Исчез. Во тьме он скрылся.
Лишь еле слышно снег хрустел.
Весь свет пред Ирою затмился.
Ночного бала карусель
скучна ей стала и противна.
И вальс, и путы серпантина,
оскалы лиц, шуршащий шелк -
ах, ах, к чему? Ведь он ушел...
И мысли ею овладели:
уйти самой. Скорей уйти
от джаза, масок, конфетти,
скорей забыться сном в постели,
забыть и взгляд его, и речь...
Скорей в постель! Скорее лечь!..
...Высоко над двора квадратом
шло продвижение светил.
И месяц, дворником завзятым,
меж них порядок наводил.
Кого зажжет, кого потушит,
кого сомнет своею тушей,
кому, свою превысив власть,
в сердцах велит с небес упасть.
Как светлячки с болот полесских,
как символ счастья — семь слонят,
в плену планет плыл плот Плеяд,
сплошь в
млечной пыли бледном блеске.
Вздохнул Евгений: "Хорошо!
Ах, хорошо... что я ушел!
Вот только Иру я обидел...
Пойду-ка спать... да нет... постой!..
Какая ночь!.. Гляди... Юпитер
перемигнулся со звездой...
Вот шепот слышится снежинок...
Вот на моей ноге ботинок
ведет с коллегой перескрип...
Вот шепчутся верхушки лип...
Но почему ж и я с Ириной
не мог вот так всю ночь провесть
— низать намеки, шутки, лесть
одной цепочкой, длинной-длинной...
Ей руку жать, ответа ждать...
Вернуться, что ли, наверстать?
Линял, линял под звездным ливнем
остряк до кончиков волос...
Иные чувства расцвели в нем,
безверье старое рвалось...
Впервые ум, к смешному чуткий,
не отозвался новой шуткой,
когда, оборотясь назад,
он
повстречал ее глаза.
Она была в своем наряде —
с рукою, вдруг прикрывшей грудь,
с лицом, испуганным чуть-чуть —
подобна сказочной наяде...
Что было дальше, умолчу:
мне лирика не по плечу!
Энтропия мира стремится к максимуму.
(вредное высказывание)
Энергия не создается и не
уничтожается, а лишь переходит
из одной формулы в другую
в равных количествах.
(ответ школьницы на экзаменах)
День стал длинней, а солнце — выше.
Снег жух. Дымок со стен парил.
Немытый март, зевая, вышел,
весне ворота отворил.
В панель ударил гром капели.
На чердаках коты запели.
Звеня, летят сосульки с крыш.
Челнок в ручей пустил малыш.
Сверкают лужи и витрины.
Не усидеть никак в дому.
Ведь полушарию всему
весна устроила смотрины,
решив: "Вступаю в новый брак!
Мир хоть и кругл, а не дурак!
Конечно, стар, живет по-свински,
но мне своим упорством мил.
Ему уже покорней сфинксы
в природе затаенных сил.
Добыл он электронный разум.
Чумную выветрил заразу.
Еще у тяжести в плену,
уже собрался на Луну.
И даже Солнце, если хочет,
из водорода смастерит.
А то, что нищ весьма старик,
его нисколько не порочит:
5 000 000 000 лет не в счет —
он в люди выбьется еще!"
... С той ночи протекли недели.
Переменился наш герой.
Ведь чувства в нем не охладели.
Теперь с обычной частотой
в один и три десятых герца
не бьется у героя сердце —
повыше герца на полста
отныне сердца частота.
Как камень, тяжелы, весомы,
владеют страсти им. Они
запретны (словно в наши дни
аллели, гены, хромосомы),
сгущают кровь, туманят мозг,
а волю превращают в воск.
Теперь ему не до учёбы,
хоть сессия — рукой подать.
Все ищет он предлогов, чтобы
свою Ирину повидать.
То книжку у нее попросит
и, не прочтя, назад приносит.
То, смотришь, словно невзначай,
ее у входа повстречал.
То, формул-де не понимая,
как распоследний дуралей,
учить с ней сядет в параллель,
и спинку стула обнимает,
мечтая о ее плечах.
Любовь — всех дел его рычаг.
Он ходит с ней в кино, в концерты.
Его я даже уличил,
что в ресторан однажды в центре
он с нею как-то заскочил.
Но он взглянул на цвет столицы,
сюда пришедший веселиться,
на дармоедов молодых,
на офицеров испитых,
недоучившихся артисток,
которым только и забот,
что — сделать вовремя аборт,
на кучу личностей нечистых,
эпохи третий эшелон —
отплюнулся — и вышел вон.
Ведет пред Ирой он парадом
заветный строй своей души.
Любовь к язвительным тирадам
в себе он сходу потушил.
Лиричный ходит он, весенний —
типичный стал Сергей Есенин,
и даже к двери кабака
его порой влечет слегка, —
когда невысказанной страстью
Евгений больно уж томим,
и сердце тянется к другим
словам, чем "Ну, пока" и "Здрасьте".
И я, живя с ним, подмечал —
он спать стал плохо по ночам.
У Иры тоже массы хлопот.
Она в любовь вовлечена.
И, как свидетельствует опыт,
растет любви величина.
Она под Жениным конвоем
охотно ходит. И освоен
успешно ею целый ряд
коронных Жениных тирад
про партию, при бюрократов.
Но что за вздор? Пропал, исчез
к подобным темам интерес,
а ждет она любовных клятв.
Кладет на Ирины мозги
любовь последние мазки.
Но клятв не слышно. С виду Женя
доброжелательно шутлив.
Внутри ж его просты движенья:
прилив — отлив, прилив — отлив.
То чувств нескромных вереница
в душе взволнованной стеснится
и он, слепой, за их толпой
крадется скользкою тропой.
То созывает новый пленум
своих желаний и надежд
и вдруг, решителен и свеж,
пренебрежет сердечным пленом.
То движется вперед, то взад.
То против голоснет, то за.
Читатель, нервничать не стоит,
гляди на дело веселей.
Вся наша жизнь из синусоид,
из асимптотик Бесселей.
Все переменно. Вещь любая
испытывает колебанья:
и напряжение в сети,
и смысл передовой статьи...
Земля с прецессией вертится.
Блуждает азимут пути,
которым сказано идти.
И даже мелкие частицы -
на что уж свойствами бедны —
и те имеют вид волны.
Нас колебанья всех тревожат,
никак мы их не сокрушим.
Я перешел недавно тоже
на колебательный режим.
Брожу в сомнении туманном:
что делать с Женей и с романом?
Хоть до конца рукой подать,
но как его, конец, подать?
Колеблюсь, словно на рессоре:
куда тянуть поэмы нить?
Рассорить их или женить?
Час неровён, как раз рассоришь -
а уж не дашь обратный ход,
и энтропия возрастет.
" - В волненьях мировой стихии
один закон неотвратим —
закон о росте энтропии,
когда процесс необратим,
когда поступка не исправишь,
назад вернуться не заставишь.
А смысл энтропии прост:
ее неудержимый рост
есть девальвация природы.
У ней, проклятой, цель одна:
событья исчерпать до дна,
на тепловые переходы
сведя
и в смерти растворив
Вселенной творческий порыв".
— "Борись со смертью тепловою,
необратимо не решай.
Сперва раскинь-ка головою,
и лишь раскинув — совершай."
Так думал я однажды в мае,
когда, финал изобретая,
бродил, бездарный, как Сурков.
Фотогеничных облаков
ватаги плавали, белея.
И небо мая над Москвой
напоминало синевой,
что справедлив закон Рэлея.
Но тут небесный горновой
закрыл источник огневой,
и подползла с востока темень,
и облака приволокла,
и словно искру высек кремень,
и, словно нож из-за угла,
ударил дождь. И дружно грянул
на город град округлых гранул,
и ахнул, граждан поразив,
грозы разбойничий призыв...
Я спешно скрылся от стихии
в подъезд стромынский боковой.
И вдруг, приткнувшись в таковой,
услышал я слова глухие.
Я замер... Все жарчей, жарчей
журчал в ночи речей ручей.
— "Вновь солнце рыжим тараканом
сползло по стенке голубой —
и день прошел, как в воду канул.
А я опять молчал с тобой.
Листва любуется росою.
Так каждый миг твоей красою
любуюсь я, и не хочу
спугнуть тебя. И вот — молчу.
И улиц шум, и тишь читален
я в мысли о тебе одел,
наполнил о тебе мечтами
свой каждый шаг и каждый день.
И средь занятий, средь забот,
средь книг и формул чуть помешкай,
чуть оторвись - и враз встает
твое лицо, твоя усмешка
и взрывы смеха твоего,
и строй обдуманной прически,
и голосок твой боевой,
и интонаций подголоски..."
(Илья Пророк хватил по туче.
И я промок. И град поштучно
просыпался. И ветер жал.
А Женя дальше речь держал.)
— "С тех пор, как побывали мы
в гостях у ночи и зимы —
я не могу. Я брежу ими —
глазами ясными твоими,
твоей тяжелою прической,
всей красотой твоею броской...
...Улыбка в тонких губ концах
едва заметная, таится —
и вдруг вспорхнет, как будто птица,
и заиграет, заискрится
на каждом мускуле лица.
И я за грацией ленивой,
спокойным взглядом милых глаз
угадываю ту же живость,
что и в улыбке прорвалась.
Идет взлетать твоим ресницам,
твоим зрачкам идет дрожать,
тебе ж самой — мне ночью сниться,
дневную явь опережать.
И больше воли укрепленьем
я заниматься не могу,
в необходимом отдаленьи
держась на каждом на шагу"...
(Так Женя говорил невесте.
А я стоял, таясь, в подъезде.
А дождь по Яузе плясал,
а ливень молнии кресал).
— "Какой отравой опоила?
В какую чащу завела?
Каким пожаром опалила,
сжигая прошлое дотла?
Я думал, что, привычки ради,
сумею тот огонь задуть,
что выйду я на прежний путь,
что отыщу противоядье.
Но стоит мне поймать при встрече
в руке пожатьи, в блеске глаз
тень слабую возможных ласк,
любви желанное наречье —
и вновь гремят ее раскаты,
опять я пью ее озон,
опять я вижу, что близка ты,
что длится мой нежданный сон,
что мерю страсть я веской мерой,
что верю в счастье детской верой
и не хочу искать иного:
на одного и так мне много,
давай разделим на двоих!" —
воскликнул горячо жених,
потом подумал и добавил:
— "Дели же! Все в руках твоих:
свершение моих желаний,
крушение моих надежд,
мой поздний взлет,
закат мой ранний,
сил жизни чувственный мятеж!"
Прорвало выдержки плотину.
Любовный поезд дал свисток.
Покинув зимнюю квартиру,
наверх ползет любви росток.
Кипит любовная реторта.
Летит любовная моторка.
Мчат, отпустивши конуса,
любви четыре колеса.
Суля влюбленным непогоду,
любовный гром покой расторг,
на стратегический простор
любовный танк прорвался сходу.
Его огонь, его металл
в труху приличья разметал.
О ты, весна, Земли царица!
Ты топишь вечные снега,
заставишь реки ты разлиться,
залить луга на сотни га.
И небо — нежною пастелью,
поля — зеленою постелью,
покроешь ты.
Швырнешь в зенит
ты жаворонка — пусть звенит.
Ты в малой луже отразиться
заставишь лес и небеса.
Да что там небо! Что леса! —
смогла заставить ты забиться —
пусть ненароком, пусть слегка —
пустое сердце остряка!..
Rp: Sic transit gloria mundi
(А.П.Чехов)
Пора кончать точить балясы.
Пора начать сводить балансы.
С тех пор немало накрутило,
немало лет умчало в тьму.
Наш курс по свету раскатило
по этому — и по тому.
Кто, движимый гражданским долгом,
был физиком, а стал парторгом,
кто пишет ценные труды,
кто детворе твердит зады;
иной, посмотришь, вечно взмылен,
зажат в тисках семейных дел...
Кто безнадежно заболел
спрямленьем мозговых извилин...
Кто года через полтора,
глядишь, проникнет в доктора...
И, пряча голову как страус,
стараюсь не заметить я,
как подползает к горлу старость,
венец процессов бытия, —
когда баланс метаний тяжких
смерть подытожит на костяшках
и, сбросив разом со счетов,
промолвит буднично: "Готов!"
И чем ясней финал блужданий,
чем ближе нулевой предел,
тем больше несвершенных дел,
и неисполненных гаданий,
и нерастраченной любви —
хоть распродажу объяви!
...Меня с высот читатель тащит:
"Где ж Женя?" — у него вопрос...
— Забившись в глушь, в почтовый ящик,
он с Ирой счастьем там оброс.
Среди болот, глухих таежин
почтовый ящик расположен.
Не зря упрятаны в леса
приземистые корпуса.
На удивленье всей Европе,
на посрамленье всех врагов —
грядущих атомных веков
здесь наступление торопят.
Тут, как Суворов на редут,
атаку на ядро ведут.
Как в недрах Солнца раскаленных,
в бездонной темени небес,
так за оградой стен бетонных
протонный вихрь кружится здесь.
Тут наш герой с наукой дружит:
он ей ученым негром служит.
Уже не прежний еретик,
остепенился он, притих:
ведь от добра — добра не ищут,
завяз у птички коготок...
Зимой он ходит на каток,
а летом по болотам рыщет,
собою кормит комаров,
покоен, весел и здоров.
От воскресенья к воскресенью
мелькает Женино житье
однообразной каруселью.
Он дело делает свое
и, скажем, знать считает лишним,
что за рекой, в колхозе ближнем
тринадцать баб — всего людей.
Его стихия — мир идей.
Но все ж, различья устраняя
меж умственною и ручной
работой, — каждою весной
в колхоз ученых выгоняют.
А что ни осень, то опять
картошку просят убирать.
А в дни осеннего сезона
с соседом вместе и с женой
от скуки и для моциону
он развивает спорт грибной...
Найдет, и — чик! — любовно срежет...
Весь день звучит грибовный скрежет,
валит навалом разный груздь,
и мировая гаснет грусть.
Он рад резвящимся березам,
подушке мха в глуби трясин,
огню осеннему осин
и облаков бокам белесым...
И, с переполненной сумой,
устав, едва дойдет домой.
Как большинство своих соседей,
мечту герой лелеет наш:
стремясь уверенно к "Победе",
он выстроил уже гараж.
Крик детский слышен по поселку.
Не тратят тут досуг без толку:
без ухищрений, без затей
рожают каждый год детей.
Попал в лихие семьянины
и мой герой, не без причин —
на днях письмо я получил,
он к дочке звал на именины.
Sic transit... Впрочем, что латынь:
нельзя ж быть вечно молодым!
Мы допоздна с ним проболтали,
мы вспоминали дотемна
про дни учебы, про батальи,
про те лихие времена...
Потом он все сидел и хвастал:
"А речка, речка-то у нас-то,
каких я в ней ловлю линей —
поверишь, удочки длинней...
Пошли? Свезешь в Москву подарок...
Не можешь? Жаль, дружище, жаль...
Ты на неделе приезжай —
достали б парочку байдарок..."
И долго он еще хвалил
красу лесов, туман долин.
Но я, сторонник слова прозы,
момент удобный улучил
и — на зловредные вопросы
внимание переключил.
Узнать мне просто захотелось:
куда его девалась смелость,
суждений странность,
шуток злость...
Что с Женей сталось?
В чем тут гвоздь?
"Я попросту, — ответил Женя, —
витать в эфире перестал,
расставил вещи по местам
и укротил воображенье...
Борьба за правду? за права?..
Прости, но это ведь слова!..
— "К чему народу правды поиск?
Ты видишь ведь, что он устал,
он хочет жить, не беспокоясь,
что он бы правду освистал,
что быть глазам приятней в шорах,
ушам — вставать на каждый шорох,
сгибаться — шее и спине
и благодарной течь слюне...
Что разменяли мы Коммуну
на телевизоры, постель,
обильный стол, прием гостей,
идеологию хромую,
что спит Минервина сова,
пред темнотою спасовав...
— "Я твердо-натвердо усвоил,
что, хоть и вижу в жизни зло,
но в поле я, один, - не воин,
что единица — не число.
Повадку — рабью или рыбью —
один я из людей не выбью.
Кому и что я докажу?
Себе лишь только досажу.
А у меня ведь есть успехи...
Науку двигая свою,
я больше обществу даю,
чем тыча пальцами в прорехи.
Я приближаю новый век,
не разрушая ветхих вех..."
— "Подвалы в "Правде" я читаю
и между строчек ворожу:
почую оттепель — и таю,
мороз ударит — задрожу.
Порой наткнешься вновь на пакость,
на миг проснется прежний пафос,
но вспомнишь,
что ЕЩЁ НЕЛЬЗЯ —
и никнешь, никого не зля...
Интеллигент новейшей кладки
— как говорится, трудовой, —
распоряжаться головой
я не умею без оглядки:
я совершенства в том достиг,
как рассуждать
от сих до сих..."
— Но это ведь повадка рабья.
Уму границы положив,
себя по доброй воле грабя,
ты не живешь, а полужив!
— "Нет, счастлив я в своем пределе!
Я не на воле, но при деле.
Я не мыслитель, не Сократ,
и для меня важней стократ
смысл систематики Гелл-Манна,
и превращений ка-нулей,
и квантования полей,
чем обличение обмана,
в котором жить нам довелось:
усевшись на кол — не елозь!"
..............................................
..............................................
...Ну вот, читатель терпеливый,
пришла пора трубить финал:
окончен труд мой торопливый...
Пусть ты не раз меня пинал,
пусть ты готов швырять объедки
в описанные мной объекты,
пусть я тобой изобличен
в том, что поэма — ни о чем —
ты прав, согласен:
Женя с Ирой
служили только мне канвой;
их отношенья — тот конвой,
который гнал меня по миру,
зажатого толпой острот,
в колодках тесных
рифм и строф.
Но дороги мне эти строки —
паренья первые круги,
едва намеченные тропки,
еще не ясные враги.
Быть может, крылья растоплю я,
быть может, выйдя в чистоплюи,
не стану руки я марать
о торжествующую рать.
Быть может!.. Но пока ночами
мне любо над стихом корпеть —
то в сладком гневе закипеть,
то хохотать, когда случайно
под озорным карандашом
король предстанет нагишом...
Я знаю, слыть ей клеветою,
ведь жизнь в поэме — без прикрас.
И грязью быть ей облитою,
опубликуй ее как раз...
Уж критика не поленится,
и удалая поленница
все 33 богатыря,
за то судьбу благодаря,
что есть возможность наловчиться
в разбойном ремесле своем, —
наскочит на меня с дубьем,
как свора ловчих на волчицу,
и “Мала куча!” — вой издаст,
и ну гвоздить во что горазд...
Мне на Парнас не выдан пропуск,
я самоучка-пародист,
и не попасть за этот опус
в литературный парадиз:
нехватка явная таланта...
Была бы хоть ума палата,
так ведь и та — который год —
закрыта на переучет.
Товару в ней на грош не купишь.
Она, как в бублике дыра,
она как атом без ядра,
как тот карман, в котором кукиш.
Но я упрям: пусть я таков,
А не отдам своих стихов.
Пусть я не верил никогда в них, —
теперь я греюсь их теплом.
Я не отдам недель тех давних,
когда, усевшись за диплом,
я понял то, чего не чаял:
и мне дано не спать ночами,
и мне дано мой мир облечь
в еще не слыханную речь.
Ни боль любви, ни правды пламя,
ни соль и горечь эпиграмм,
ни нашей жизни мелкий срам —
ничто в поэме не отдам я!..
...........................................
... А может, кончить хвастовство?
— Проголосуем?
— Большинство!